Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести
— А коней он отвязывал, пускай глаза выколют — видел.
Лиля еще больше побледнела и, кажется, одними губами неумолимо потребовала:
— Нет, вы прямо скажите — кто взломал дверь в вашей квартире?
Молчание. Тягостное, тревожное. Сопит Степан, да глаза бегают. Что произошло в ту новогоднюю ночь, знала кроме него одна Феня... С тех пор ее будто подменили. Она тоже пытает — есть ли у него совесть. Как сквозь сон он слышит голос Дожи:
— Ладно, Лиля, Якубенко подумает, а потом скажет.
— Позвольте мне сказать, — раздался чей-то глуховатый голос.
Люди оглянулись: в последнем ряду стоял Саймасай Исахметов.
— Пожалуйста, Саймасай-ага, — пригласила Валентинкина.
— Протестую! — сразу встрепенулся и замахал руками Якубенко. — Всем известно: подсудимый женится на его дочери!
— Откуда вам известно? И что здесь плохого? — сорвался с места Дожа и заслонил собой побледневшую Алму.
Между тем Саймасай подошел к сцене, стал между сыном и Якубенко. От волнения ему изменил голос.
— Степан тут правильно сказал: войну крепко помнить надо. Если сердце забудет обиду, раны напомнят о ней. Кровь тоже свой голос имеет — это ты хорошо сказал, дорогой. А теперь я скажу. Немного. Зачем много говорить? Про своего сына скажу, Игоря. Так вот: когда мы его взяли из детдома, первое время ел плохо, спал плохо... Ну, думаю, пропал парнишка... Дарига, старуха моя, сказала тогда: «Фашисты думают, что убили у этого мальчика отца с матерью. Нет, не убили! Не под силу Им сделать наших детей ни сиротами, ни рабами». Это моя старуха сказала — темный, неграмотный человек. И вырастила из него настоящего джигита. Такими стали Батен, Дожа и вот — Ефим. Фашисты прогадали. — Саймасай скупо улыбнулся и повернулся к Якубенко. — Зачем же ты, Степан, советский человек, хочешь честного парня сделать вором? А?
— Я не делаю! — крикнул бухгалтер. — Ефимка своим умом дошел до такой жизни.
— Нет, дорогой, — спокойно продолжал Саймасай, — если Ефим и виноват в чем перед тобой, то поступаешь ты недостойно мужчины. Вот какая история. — И пошел на свое место.
Якубенко ему вслед:
— Ты эти душещипательные речи дочке своей выдай. А здесь общественный суд — и подавай факты. Вник?
— Хорошо, сейчас будут факты, — оборвала его Валентинкина. — Суд приглашает свидетельницу Федосью Ипполитовну Якубенко, старшую медсестру совхозной поликлиники.
— Докладываю официально, — встрепенулся Якубенко, — она больна и явиться в суд не может. — И вдруг изменился в лице: в проходе он увидел жену.
Словно ветер пронесся по залу. Головы всех повернулись в сторону Фени, и сотни глаз устремились к ней, точно люди впервые увидели жену совхозного бухгалтера.
Она шла в душной, внезапно наступившей тишине. Всем знакомая и, кажется, всем чужая. Какое это большое расстояние — от входа до сцены. И ноги отяжелели: цепляются за былинки на утоптанной дорожке. А идти надо, раз решилась. Надо говорить. Надо. Она остановилась перед подсудимым и глянула ему прямо в глаза.
— Ты ни в чем не виноват, Ефим. Ни перед людьми, ни перед Якубенко, — и рассказала все, как было. А потом повернулась к Игорю Исахметову и ласково сказала: — Ты хотел, Игорь, чтобы мы во всем признались на народе. Я согласна. — При этих словах Исахметов энергично поднялся со своего места, стал рядом с Феней, готовый до последнего дыхания защищать ее от насмешек, клеветы, от удара молнии. А та, скользнув взглядом по судьям, повернулась к залу и продолжала: — Мы любим друг друга... Скажите, люди... — Тут ее взгляд скрестился со взглядом мужа. — Скажи, Степан, разве это преступление — любить человека, который дает тебе радость?
— А я? — вырвался стон из груди Якубенко. — Моя любовь — по боку?
— О, твою любовь пускай уж никто, кроме меня, не познает, — и разрыдалась.
Степана впервые покинуло самообладание.
— Граждане, она не в себе... Заявляю официально — у нее температура и полная невменяемость сознания... Я справку предъявлю.
— Гражданин Якубенко, — со скрытой угрозой остановила его Лиля. — Делаю вам последнее предупреждение.
Феня, глубоко вздохнув, продолжала:
— Потерпи, Степан... уж позволь выговориться напоследок. — И к Игорю: — Недостойна я твоей любви. Сердце говорит: не найдешь ты со мной счастья... такого, чтобы на всю жизнь... нет...
— Неправда!.. Найдем, потому что любим! — воскликнул ошеломленный Игорь.
Феня не замечала сотен глаз, обращенных к ней, не слышала дыхания зрительного зала, наплывающего на нее, подобно теплой волне. Все застили глаза Игоря — милые, знакомые, родные. Они требовали ответа — здесь, немедленно.
— Какая уж тут любовь, когда все во мне перегорело. Кто в этом виноват? Война... Якубенко... сама ли я виновата, не знаю... Да и к чему гадать? Пепел, он пепел и есть: деревцу на нем не жить. — Феня обессилела, но у нее еще достало воли обратиться к суду: — Больше мне нечего сказать. Позвольте уйти...
— Суд разрешает, — сказала изменившимся от волнения голосом Лиля Валентинкина.
Феня шла к выходу мимо присмиревших рядов, шла едва держась на ногах. Алма побежала вслед за ней. Догнала, горячо обняла, заглянула в самые глаза.
— Простите меня... простите, я плохо думала о вас... совсем не знала, а вы такая... такая...
И расплакалась.
* * *Нужна была разрядка, и после суда мы долго бродили по лесу. Жгли костер на берегу сооруженного нами канала. Ефим был рассеян и молчал. На обратном пути обронил;
— Нехорошо получилось.
Я понял, о чем он болеет, возразил:
— Нет, Ефим, все получилось как нельзя лучше. Слушая вас, я вспомнил о своем детстве. То было удивительное время. Отцов оно наделяло отвагой юношей, а детей — зрелостью мужей. Вспомните: Аркадий Гайдар в шестнадцать лет командовал полком. На эпоху военного коммунизма — детства моего поколения — вы смотрите как бы с высокой вершины. Впереди у вас новые дали, новые вершины. Мы жили в трудное время и во имя будущего порой вынуждены были поступать так, как сегодня поступать нельзя.
— Я понимаю... понимаю! — вдруг бурно взволновалась Алма, подбежала к Валентинкиной и обняла ее. — Больше всех на свете я благодарна тебе, Лиля. Ты — мужественная и... очень, очень чистая, хорошая. Мне Ефим ничего не говорил, но я сама видела... Понимаешь? У меня такое сейчас на душе — горы могу свернуть!
Лиля смущенно высвободилась из ее объятий. Дожа развел руками:
— Зачем девушке объясняться перед девушкой? Обними меня... нет... нет, я это говорю Батен.
— Когда ты станешь серьезным? — улыбнулась та.
— Все станем серьезными — трудно будет жить, — не унимался парень.
У головного сооружения я расстался с молодежью. Едва приметная тропка вывела меня из лесу — на простор пашен. Над усадьбой совхоза струился фисташково-розовый свет: за дальним бором багрово полыхал костер заката. Последние, как бы расплющенные лучи скользили по крутой шиферной кровле зерносклада, отчего здание казалось высоким-высоким. К нему с деловым урчанием то и дело подкатывали машины, наполненные первого обмолота теплым, пахнущим солнцем золотистым зерном. На озере ни с того ни с сего всполошились гуси и их воинственный крик полетел окрест. «Быть ветру», — подумал я и почувствовал: кто-то взял меня под руку.
— А, Райча!
Она не сразу отозвалась.
— Я не уеду из нашего совхоза... здесь стоит жить, — и подняла на меня свои глаза-сливы.
* * *Казалось, ничто больше не удерживало Игоря в Новопетровском, и он уехал.
— Меня вызывают к месту работы, — сказал он родителям.
И хотя Игорь действительно поехал к себе, он впервые солгал: его не вызывали. Удивлен был и начальник Игоря — генерал-лейтенант артиллерийской службы Антон Антонович Зернов. Сослуживцы за глаза в шутку называли его Два Антона «Два Антона гневаются... Два Антона в Москву отбыли... Два Антона получили личную благодарность от самого министра».
Они встретились на космодроме. Поднималась утренняя заря. Два Антона строго спросил:
— Что за фокусы, милостивый государь: нарушить мой приказ? — плечи генерала пошли вверх, отчего угрожающе блеснули погоны.
— Но мне нужно было...
— Никаких «но», милостивый государь. Тебе было приказано отдыхать, набираться сил, волочиться, черт возьми, за женщинами, а не нарушать генеральских распоряжений.
Игорь не принял шутки, принужденно улыбнулся.
— Антон Антонович, выслушайте— прошу. Меня очень потянуло к работе. Понимаете, очень!
«Он, кажется, посвежел», — подумал генерал и пристально посмотрел на Исахметова.
— Добро.
Игорь вспомнил вдруг Ефима, отца, увидел мысленным взором Феню и затосковал по совхозу.
Но в это время за горами, что смутно маячили на фоне неба, взвилось огненное пламя и с непостижимой быстротой устремилось навстречу рассвету, сначала приобретая очертания фантастической ракеты, огненной метлы, потом багрово-туманного шара и, наконец, звездочки.
